В пьесе Ф. Крётца «Концерт по заявкам» нет слов. Семь страниц текста полностью состоят из ремарок. Фройляйн Раш пришла с работы. Фройляйн Раш сняла пальто. Поставила на стол покупки. Включила радио — попала на концерт по заявкам. Помыла посуду. Приготовила ужин. Закурила. Поработала над шитьем. Снова помыла посуду.

Все два часа, что идет спектакль, героиня занята вполне обычными заботами. Сделала одно, сделала другое. А потом взяла и покончила с собой. Никто об этом, разумеется, не предупреждал, прямых намеков не было. Но почему-то все равно этот шаг был ожидаем. Как будто бы к нему все шло.

С пьесой Крётца у Алексея Янковского отношения длительные. На все той же площадке театра «Особняк» он ставил ее дважды: в начале 2000-х со Светланой Михайловой и в 2013-м с Ольгой Хоревой. По странному совпадению оба спектакля в результате стали развиваться как-то отдельно от режиссера. Михайлова не без купюр и новшеств играла уже свой «Концерт по заявкам» в Музее-квартире В. Набокова; Хорева тоже, по-видимому, многое переосмыслив, перенесла «драматический перформанс» в московскую «Школу драматического искусства».

То, что Ася Ширшина играет главную и единственную героиню иначе, очевидно даже вне подробного сопоставительного анализа. Природа другая. Ширшина не выводит Раш потерянной и нежной, как Хорева. Не наделяет героиню совершенно статичным лицом, лицом-маской, как Михайлова. Новая фройляйн Раш оказывается женщиной с сильным характером и вполне активной, яркой мимикой. Лицо Ширшиной «дает» все те внутренние процессы героини, о которых в пьесе не сказано вообще ничего. То, о чем Раш молчит все два часа.

В комнате, где почти в режиме реального времени существует актриса, больше никто не живет. В самой жизни ничего не осталось кроме рефлекторного перекладывания предметов. Мы не знаем, какие именно мысли мучают фройляйн Раш. Но что-то клокочет у нее внутри с самого начала.

При этом действие развивается нарочито медленно. Почти медитативное состояние, в котором пребывает актриса, не обещает никаких виражей и взрывов — остается только тихий уход, «выход вверх».


Поставив чайник кипятиться, героиня садится на диван и замирает. Грустный, почти детский в своей открытости и ранимости взгляд переплывает с одной точки в пространстве на другую. Может быть, она рассматривает свою комнату, в которой ничего не меняется и вряд ли изменится. Рассматривает и думает при этом о себе.

В таком положении Раш проводит несколько минут — ей не хочется ничего, и это страшно. Она впала в оцепенение уже давно и только пытается взбодриться — не зачем-то, а просто потому, что надо. Надо жить, вот она и живет. Помыть посуду, накрутить бигуди, пришить бантик к коврику, нанести миллион кремов — бесчисленное количество действий выполняется предельно вдумчиво. Такая попытка расшевелить себя, отвлечься. Вот щелкнул закипевший чайник. Надо вставать.

Раш погружена в быт, но быт в спектакле условен. Через рутинные заботы героини все более отчетливо проступает экзистенциальный кошмар. Проступает ужас от осознания того, что вся жизнь превратилась в процесс поддержания жизни. В мытье посуды, готовку, уборку и нанесение кремов. Замкнутый круг.

Если вдуматься, то и сама обстановка комнаты не стремится к реалистичности. Вроде бы все на месте — диван, радио, стол, стул. При этом зеркала, выставленные в глубине сцены, как бы размыкают пространство. И буквально — расширяя его, добавляя объема, и образно — давая намек на погруженность героини в себя, на рефлексию, из состояния которой она и рада бы выйти, но не может.

Раш чуть ли не поминутно отвлекается от своих занятий, застывая со взглядом, направленным в никуда, в себя. Все эти ритуалы не приносят ей облегчения: уж слишком сильно — прямо с отчаянием каким-то — она затягивает нитку, слишком долго сжимает в руках выстиранные чулки, с которых давно стекла вода. Развеселиться тоже не получается. Героиня бодрится, качает ногой в такт радостной музыке, закуривает. И вдруг замирает, глядя в одну точку, едва сдерживая слезы. А плеяда зубодробительно веселых песен из 50-х продолжается — вот только уже нет сил, искусственного запала хватило ненадолго.

Концерт по заявкам так и идет с самого начала, когда героиня, придя домой, включила радио. Бах, Плавалагуна, «Кармен», «Реквием», Бродский, Аронзон, невыносимо бодрый Фред Раух, Синатра, Лара Фабиан — неоднородный звуковой поток включен в действие, динамичен. Странный и, конечно, условный концерт оказывается связан и срифмован с внутренней жизнью героини.

Какое-то время Раш держится: не уходит совсем глубоко в свои мучительные, по-видимому, мысли. Слом в состоянии героини наступает, когда «за кадром» (или над «кадром») читаются «Муха» Бродского и «Послание в лечебницу» Аронзона. Стихотворения поэтов-антагонистов, в сущности, об одном: «лесничество тусклых озер нашей жизни итог» или «жизнь затянулась». Раш курит и смотрит в пустоту. В том-то все и дело, что никто не знает, как и о чем она думала все эти два часа. Но кажется, что «жизнь затянулась» — это ее и про нее.

Вроде бы понятно, что вся музыка и стихи звучат по радио, в рамках пресловутого концерта по заявкам. Но сомнение все же вкрадывается: уж слишком и Бродский, и Аронзон, и, например, «Реквием» тесно связаны с внутренними процессами героини. Может быть, это и вовсе поток ее сознания. То одно крутится в голове, то другое.

Добивает Раш бессонница. Погасив лампу, она несколько минут лежит неподвижно. Переворачивается на другой бок, снова замирает. Включает лампу. Берет лежащую рядом с диваном книгу. Читает, снова гасит лампу. Снова замирает. А потом включает свет и идет за снотворным.

Раш вроде бы и не собиралась умирать — вернее, старательно сдерживала в себе этот порыв. Вот она педантично изучает инструкцию, не берется глотать все таблетки разом. При этом ее сдержанность окончательно исчезает — больше не нужно тратить все силы на то, чтобы не провалиться в тоску окончательно, уже поздно. Отчаяние и горечь, усиливаясь, переходят в иронию. Все больше распаляясь, Раш пытается насмешничать сама над собой — когда доза уже значительно больше, чем должна быть, героиня приносит шампанское и запивает оставшиеся таблетки им, почти торжественно откидывая руку с пустым стаканом. А потом вдруг застывает и сверлит взглядом пространство перед собой — смотрит исподлобья, поджав губы, с выражением протеста и неприятия на лице.

Отказ от жизни превращается едва ли не в церемонию. Выпив всю банку снотворного, Раш подходит к зеркалу, стоящему в глубине сцены. Садится на стул перед ним, резко накидывает на себя простыню и замирает, почти театрально уронив руки.

Полумрак. Играет «When I was seventeen» Синатры — песня о движении времени, о том, что жизнь прошла, но все же была хороша. Казалось бы, вот и все.

Но в какой-то момент Синатра уступает место Ларе Фабиан. Светлая грусть и спокойствие сменяются патетикой и драматизмом. Протестом, отчаянием. Голос звучит все громче, в нем становится все больше напряжения.

Фабиан выходит на припев, раскатисто протягивая «Je suis malade» («Я больна») — и вдруг Раш откидывает покрывало. Хватается за голову. Смотрит на свое отражение. И в этот момент возникает только одно: ужас от мысли, что даже умереть не получилось. Нельзя убежать, потому что «начнешь опять сначала». Выход оказался миражом.

Самоубийство было ожидаемо. Это — нет.

Парадоксальным образом именно в сцене со снотворным, в сцене смерти (мнимой или настоящей) в героине чувствуется больше всего жизни и энергии. И даже не так важно, умрет ли она через несколько минут или только через много лет. В конце особенно отчетливо видна нарочитая театральность происходящего: все проделанные ритуалы теперь кажутся элементами единого процесса — процесса приготовлений к уходу.

Кажется, что долгие поклоны в финале принадлежат не Ширшиной, а ее героине. Как будто бы так актерски откланивается сама фройляйн Раш — перед невидимым зрителем, перед стенами, для которых она невольно устроила представление. Такая насмешка над собой. Сопротивление — трагедийности момента и своей в нем роли.