Он – Клим, то есть у него другое имя – Владимир Клименко, театральный режиссер. Но имя это он не любит. «...Недаром в иночестве монахи меняют имя. Имя имеет власть над человеком. Втягивает в свою игру. Владеть миром — не мое... Клим! Клим! Как камушек в воду в тихую и ясную погоду. Звук дает расстояние, успокаивает», – это из его слов.

Его и по Москве так зовут все более множащиеся пок­лонники студии в подвале Средне-Каретного переулка, которой он руководит. И в разных странах мира: в Авст­рии, Германии, Бельгии, Юго­славии, где успел побывать Клим с учениками и спектакля­ми «Персы», «Служение «Сло­ву», «Три ожидания пейзажа Гарри Пинтера». Пожалуй, их даже лучше знают за грани­цей, чем на родине. Несколько последних лет Клим привлека­ет внимание мировой театраль­ной элиты как лидер русского авангардного театра.

Хотя от этого слова «аван­гард» он морщится, в нем ему слышится «нечто военное»: «...есть искусство и не искусст­во, профессия и дилетантство. Стараюсь заниматься нормаль­ным классическим искусством».

Он вообще не приемлет го­товых формулировок, вгляды­вается и находит новый смысл в, кажется, давно привычных и стертых понятиях, ничто не бе­рет на веру, во всем ищет соб­ственное. Наверное, с подобно­го отношения к жизни и начи­нается режиссерская профес­сия.

У него, у Клима, ясное, спо­койное лицо, внимательные глаза, чеканный профиль. Длин­ные волосы с косичкой. Пест­рый шарфик на шее. Внешний вид — всегда неслучайная часть имиджа. То, как человек выгля­дит, его житейские приспособ­ления и репутация часто суще­ствуют не для того, чтобы об­наруживать, раскрывать а, на­против, чтобы скрывать внут­реннее, сущностное от празд­ных посторонних глаз.

Клим: «Имидж — стена... глу­бокий колодец и только свет наверху. Имидж неоднократно помогал мне уйти от опасности, например, когда грозила беда и могли исключить из ГИТИСа...».

Одиночество художника — исповедуемый им принцип. «То, что я делаю, нужно одному че­ловеку, мне самому. Иллюзий у меня нет».

Как он рассказывает, харь­ковская юность, два начатых и брошенных технических вуза, мучительные поиски себя и ра­бота в театре от рабочего сце­ны до художника, собственная самодеятельная студия, потом разогнанная, молодежная «ту­совка» семидесятых годов с серьезным увлечением идеями «хиппи», пройденные «круги ада» вплоть до самого страш­ного, сумасшедшего дома, вос­питали в нем, деревенском мальчишке из-под Миргорода, инстинкт «делания без ответа».

«Знание не выходит за грань самого себя. Не люблю слова «тема». Жалко, что вы не ви­дели моего «Ревизора». Он был посвящен родителям, сель­ским учителям, которые жили при Сталине, войне, репресси­ям, но ведь люди жили, люби­ли, они такие же, как я. Для меня пьеса не играет никакой роли. Мне нужны артисты. Со­держание я придумаю. Я став­лю на актера. Он сам, его жизнь являются пьесой. Те сло­ва или другие, какая разница. Я перепишу пьесу...».

Да! Не припомню, чтобы лю­бой из встреченных мной за жизнь режиссеров признавался в чем-то подобном. Наоборот, всегда — о верности выбран­ной пьесе, о важности постиже­ния авторской стилистики и те­мы. Но, наверное, я совсем из другого мира и поколения, и хоть Клим полагает, что все лю­ди одинаковые, мы, конечно же, разные.

Представляю, как непросто было учить его профессии на режиссерском факультете в вузе даже таким прославлен­ным мастерам, как Анатолий Эфрос и Анатолий Васильев. Клим подтверждает: и приняли с трудом — он был тридцать седьмым в списке всего с дву­мя экзаменационными балла­ми, — и отношения с учителями складывались непросто, «как через стекло». Учителя? По своему обыкновению он и это уточняет: «Учитель выбирает ученика, а не наоборот». И еще: «Мне везло на интересных людей». Восхищался искренно­стью Эфроса, парадоксами Ва­сильева, вспоминает, как тот, получив наконец помещение под свой театр, вдруг погруст­нел и сказал: «Про что же мне теперь ставить?!».

Климу никогда не мешал ста­тус «великих», он воспринимает окружающих чуть отстранение, трезво, даже цинично, в теат­ральный институт пришел уже взрослым, сложившимся, вос­питанным на хорошем кино Бергмана, Антониони, Бертолуччо, Висконти, Занусси, гениаль­ным считает фильм Эфроса «В четверг и больше никогда». Любимый фильм «Андрей Руб­лев». «Станиславского прочел только на последнем курсе. На режиссерский факультет при­шел не за профессией, я ею уже владел. За бумажкой».

В его словах мне, конечно же, слышится некоторый вызов, эпатаж, но кокетства, лицеме­рия в нем явно нет. К профес­сии своей он относится удиви­тельно серьезно.

«Помните библейский сюжет? Но ведь Христос рождался не один, а много раз. Зато только однажды сказали садитесь на осла, берите ребенка, бегите. Когда тебе говорят, что дорога открыта, надо все оставить и идти. Суметь бро­сить все, к чему привязан и что любишь. Когда двери от­крываются, начинаются проб­лемы, наваливаются демоны, держат. Режиссерская про­фессия с точки зрения нор­мальных людей аморальна. Как в политике: цель оправды­вает средства, победителей не судят. Главное, дело должно идти. Я аморален. Приемлю все».

Он и общественную полити­ческую жизнь рассматривает сквозь призму своей профес­сии.

«...Власть режиссера ли, политика — это ответственность перед людьми. Не имел права отрекаться от власти царь. Оби­делся на мир, ушел Горбачев, и это непозволительно. Власть — от Бога! Отказываться от власти — отказываться от Бо­га. Политики, режиссеры — профессия мужчин, они не име­ют права думать только о соб­ственной душе».

... «Величайшим режиссером XX века был Ленин. Когда-то я был на нем помешан. Перечи­тал все его книги, думаю, что люди, которые делали револю­цию, были чистыми. Но есть личность, намерения и то, что потом происходит. Чистота, на­ивность, желание сделать жизнь людей лучше — выше этого стремления ничего нет, но в случае с большевиками это привело к чудовищным послед­ствиям. Нельзя вмешиваться в чужую жизнь».

Клим разграничивает ответ­ственность и зависимость. Вто­рого он избегает. Поэтому в его «подвале» не продают би­летов. «Билет накладывает обя­зательства, от которых мы хо­тим быть свободны».

Его студия сродни лаборато­рии. «Когда-то нравилось это слово. Сейчас — нет. У Гротовского лаборатория. Мы близ­ки, но не вполне. И все-таки точнее слова для нас не най­дут. Мы занимаемся Наукой. Пытаемся дать ответ на вопро­сы, кто такой «я», мир, Бог, время, пространство. Чтобы каждый человек мог прийти и состояться. В том числе зри­тель. Зритель — тот же актер, он проигрывает то же, что и актер, сильнее актера, ему не дано ни в чем проявиться, он прижат к стулу, это ли не вер­шина сценического искусства — прожить происходящее без внешних проявлений! Энергия идет из публики».

Клим не создает репертуар­ный театр, не накапливает афи­шу, не держит постоянный состав исполнителей.

«Возникает спектакль, игра­ется, умирает. Одна из проб­лем — научиться отказываться. Мы все время переделываем, создаем новые версии, каждый день с утра — нет ничего. Пре­красно только движение. Оста­новка — смерть. Однажды при­гласил случайных людей. Ре­петировали «Стеклянный зве­ринец», два раза сыграли. По­этому и западные продюсеры не любят иметь со мной дела: ждут Пинтера, а я привожу «Слово».

Сейчас в климовском подвале идет странный спектакль под не менее странным и уж вовсе нескромным названием «Мир-Театр — Мужчины — Женщи­ны — Актеры — Шекспир». Идет три вечера подряд, де­вять часов. Там всего-то и оты­грывается в разных вариантах одна короткая сцена из «Укро­щения строптивой». Но какое же это исполнительское пир­шество! Какое виртуозное вла­дение режиссерской професси­ей. Клим делал этот спектакль вместе со своим соучеником по институту Владимиром Берзи-ным, подробная рецензия на него была недавно опублико­вана в «Культуре». Свободное смешение времен, стилей, жан­ров, настроений, костюмов. Драма, комедия, фарс, причудливые фантазии. А в общем-то, и это было для меня самым поразительным открытием при всей причудливости и неожи­данности происходящего, это было и про меня, и про моих соседей, про любого из людей.

Вокруг меня сидели десятка два преимущественно юных, почти не отличимых друг от друга парней и девушек. Все в джинсах, все курят — разве что длиной волос отличаются: девицы стрижены чуть ли не! наголо, мальчики длинноволо­сые. Сам Клим, босой, среди, зрителей. Мол, соседка сзади тоже сняла туфли, удобно уст­роила ноги на спинке моего стула. Это, конечно же, их, ны­нешних молодых, театр. Но ведь и мне здесь интересно!

И неужели же пережитые мной удивление, радость доста­ются нынче только в подвале?

Клим: «Я не вижу принципи­альной разницы между студия­ми и официальными театрами. Несколько лет назад Союз те­атральных деятелей оказал по­мощь экспериментальным по­исковым коллективам в рамках «Творческих мастерских». Это была как резервация для ин­дейцев, хотя вопреки всем закономерностям «индейцы» выжили, закалились в трудно­стях, тогда как «американцы» занялись бытоустройством, ста­ли стричь газоны, считать дол; лары».

Вот и ответ на вопрос о раз­нице студий и государственных театров. А Клим продолжает: «Водораздел только один: дело и делание вида. Искусство и не искусство. Подвалы оказались для многих молодых слу­чайным местоположением. Не, как и все в жизни» это было не случайным. В какое-то время даже оказалось программным явлением. Из подвалов выросла «школа самозванства» Вадима Жакевича, их спектакль «Землянка» меня потряс. От­туда же родом, по-моему, та­лантливые Володя Берзин и Во­лодя Космачевский в Москве, Виктор Попов в Запорожье... А сейчас «подвалы» себя изжили.

Нет, Клим не сетует на отсутствие новых художественных идей, не видит современное ис­кусство в кризисе: «Интерес­нейшее время сейчас у теат­ра». С уважением отзывается о поисках режиссере С. Женовача. Только театр ему видится гораздо шире, чем привычный набор известных имен, явле­ний, авторитетов, которые у всех на слуху. Может, и нам всем стоит быть полюбопытней и повнимательней к окружающему нас миру? Вопрос риторический. А уж как нуждают­ся молодые и талантливые в помощи! Говорят, комитет по культуре Московской мэрии оказывает финансовую поддер­жку множеству студий. Каким? Кому из них? За что? И почему среди них нет, уверена, самой талантливой, руководимой Кли­мом?

Ведь Клим с помощниками и своими артистами живет без всяких зарплат и неизвестно на что.

Но об этом он разговоров не ведет.