Я слежу за тем, что делает в искусстве режиссер Алексей Янковский, но, признаюсь, не видела его работ с актрисой Татьяной Бондаревой («Девочка и спички», «Злой спектакль»), которым в той или иной степени наследует премьера нынешнего сезона, «Сивилла». Не думаю, что моноспектакль Кристины Скварек «похож» на моноспектакли Бондаревой, скорее, это один из этапов многолетнего лабораторного исследования. Что изучается в лаборатории Янковского?.. Актерская природа во взаимодействии с текстом, с одной стороны, со зрителем — с другой, а главное — театральные возможности транслирования больших, абстрактных, внебытовых смыслов. Для чистого эксперимента в подобной области идеально подходит выбранный жанр: моноспектакль, основанный на глубокой философской прозе.

«Сивилла» — роман шведского писателя ХХ века, лауреата Нобелевской премии Пера Лагерквиста. Сюжет сталкивает двух персонажей: на пороге уединенной хижины, где обитает бывшая пифия, когда-то служившая при дельфийском оракуле, а ныне — отшельница, отринутая за то, что согрешила и предалась земной любви, появляется чужеземец. Он надеется, что старуха сможет что-то прояснить в его горестной судьбе, ведь он обречен неприкаянно странствовать по свету за то, что прогнал от своего дома человека, бредущего на казнь, не дал ему опереться на изгородь и передохнуть. В этом вечном страннике читатель узнает библейского Агасфера, который не посочувствовал Христу, идущему на Голгофу (никаких имен, однако, в тексте нет). Старая сивилла внимательно выслушивает рассказ чужестранца и в ответ повествует о своей судьбе: она была наречена боговой невестой, служила в душном и смрадном подземелье храма, бог во тьме, среди ядовитых и тошнотворных испарений, являлся к ней, проникал в ее существо и наполнял собою ее душу, заставляя тело извиваться в корчах, а горло — изрыгать непонятные звуки, бессвязные речи, смысла которых сама пифия, будучи в упоенном беспамятстве, не понимала. Всю жизнь сивилла размышляет о том, что же заключали в себе эти встречи с богом — величайшее счастье или горчайшую муку, благословение это или проклятие… Из дальнейшего рассказа пифии странник узнает, как она изменила богу, полюбив земного мужчину, как, узнав о ее беременности, жрецы изгнали ее, как разъяренная толпа чуть не закидала ее каменьями — но бог, очевидно, спас ее, укрыв под сводами своего светлого храма. Возлюбленный сивиллы был найден мертвым в водах реки, возле которой они впервые предались своей страсти, а сивилла покинула Дельфы и с тех пор не видела ни одного человека, кроме собственного слабоумного сына, сидящего день и ночь на пороге пещеры и с неясной улыбкой взирающего на город в долине. Дикие козы помогли выжить ей и ребенку, теперь уже ставшему седым, но так и не вышедшему из младенческой безмятежности. Сивилла безуспешно силится проникнуть в тайну зачатия ее сына: родился ли он от единственного мужчины, с которым она была близка, или, быть может, от разъяренного ее изменой бога, пришедшего к ней в облике козла в темном подземелье в самый день смерти ее любимого… В финале романа сын сивиллы незаметно покидает пещеру и, судя по исчезающим следам босых ног на снегу, улетает с высокой горы — возносится к отцу. Так смыкаются две истории о сынах божьих, побывавших на земле и вернувшихся на небо.

Старая пифия говорит страннику, что он избран так же, как и она — он отмечен проклятьем, она — любовью бога, но, в сущности, это все равно.

Лагерквист — писатель, очень сложно выстраивающий свои отношения с богом. Бог — один из главных героев всей его прозы. Лагерквист создал несколько художественных апокрифов («Варавва», «Смерть Агасфера», «Вечная улыбка»…), и метод его — отнюдь не проповедь истины, а неустанные ее поиски. Писатель создал свое мифологическое пространство, в этом его заслуга как художника. В его мире сочетаются античные и христианские символы, каждый из образов — сложен и амбивалентен (скажем, в чертах бога, которому служит сивилла, соединяются черты Аплоллона и Диониса). Но главное, читатель попадает в пространство вечности, где беседуют люди… И такая проза — находка для Алексея Янковского. Метафизика, зримо воплощенная в человеке, в персоне на сценической площадке, — это именно то, что ему нужно от театра.

Режиссер исключает из спектакля историю Агасфера, оставляя сивиллу в одиночестве. Она пускается в рассказ о своей жизни, глядя в темноту зрительного зала. Зрителю нелегко, он на полуголодном пайке: приходится напряженно слушать двухчасовой монолог, а смотреть почти не на что. Зрелище практически превращается в слушалище. Актриса замирает, воздев руки вверх, и только иногда медленно опускает то одну, то другую. Событием становится жест, которым она постепенно, едва перебирая пальцами, приподнимает подол платья, обнажая ноги, — и потом отпускает его снова… Правда, суровый радикализм «Девочки и спичек» преодолен: там была кромешная тьма, здесь все-таки хоть и при слабом свете, но фигура актрисы различима. Едва заметные перемены света управляют нашим впечатлением: с лицом актрисы происходят удивительные метаморфозы — оно молодеет и стареет. Зрители то ясно видят юную красавицу, наряженную как невесту бога, которую торжественно ведут в святилище, то столь же отчетливо нам представляется изможденная старуха, сидящая в полумраке пещеры у огня, отблески которого так легко вообразить на этом лице с черными впадинами глаз, с глубокими тенями-морщинами.

Скварек не изображает молодую пифию, отданную бедными родителями в дельфийский храм, не изображает ее и в старости. Актриса просто стоит на сцене, в красном платье на тонких бретельках (толстая вязаная кофта, в которой она появляется из-за кулис, сползает с плеч Скварек в первой четверти спектакля), стоит и говорит, увлекая зрителя — слушателя — историей жизни своей героини. Есть искушение сказать, что актриса вещает от имени сивиллы, как сивилла вещает от имени бога, который внедряется в ее существо, заполняя его яростным огнем, бурлящей силой… Аналогия, конечно, напрашивается, но тут стоит разобраться.

Да, публика неминуемо поддается, подпадает под воздействие мерных звуков голоса, оказывается завороженной ритмом, в котором извергаются словесные потоки, однако сюжетная составляющая здесь важна не менее, чем музыкальная, и зрителя ведут от перипетии к перипетии, задерживая и фокусируя его внимание на важных моментах. Работая с текстом, актриса то посылает его с трудом, короткими толчками, то дает ему литься волной, может говорить безостановочно, не давая себе вздохнуть. Есть оглушающе тихие, трогательные мгновения, когда время словно замирает: такова сцена с умирающей матерью героини. Это переломная точка всего спектакля. Страстная, обжигающая речь сменяется усталым, горестным сетованием. В последней части голос старой сивиллы, надтреснутый и мучительно негибкий, звучит глухо, словно и вправду из глубины пещеры… Но Скварек все-таки не старается привести зрителя в состояние сна наяву и сама не является перед нами сомнамбулой. Здесь именно искусство высшей пробы, а не шаманство. Пифия в подземелье была одержима неведомой силой, которая приводила ее в восторженное, полубезумное состояние, владела ею. В спектакле сценическое состояние Кристины Скварек — вовсе не транс, хотя в ее обращении с текстом есть моменты свободного парения, когда кажется, что не она говорит, а текст говорит ею, изливается на зрителя, найдя единственно возможный способ родиться в мир — через голосовые связки, чувства, весь психофизический аппарат актрисы.

В романе сивилла сидит у огня и подбрасывает хворост, поддерживая пламя. В спектакле сам режиссер «поддерживает» огонь, сидя за пультом и отвечая за музыкальную партитуру спектакля. Он может менять громкость и интенсивность звучания, может и вовсе заставить звучать тишину. В одном случае музыкальные пассажи А. Дворжака и З. Прайснера, как цунами, накатывали на зрительный зал, другой показ был гораздо тише. Видимо, с помощью музыки режиссер посылает актрисе какие-то сигналы, помогает ей, направляет энергетический поток.

Финал спектакля также организован музыкально, но таит полную неожиданность для зрителя. Когда экстатическая, исступленная речь героини обрывается, Кристина Скварек начинает петь. Далее в наступившей темноте мы слушаем продолжение песни — в записи звучит голос латиноамериканской певицы Мерседес Соса. Мелодия, характер музыки, язык — все совершенно не отсюда, контрастирует с настроем, лексикой, пафосом предыдущего действа. Красивая, легкая, теплая любовная песня. Когда прибавляется свет, на сцене Кристина Скварек в белом поблескивающем платье, в сияющем головном уборе невесты. Актриса пригубляет вино из бокала, стоящего на столике. Абажур лампы напоминает луну над теплым морем. Испаноязычное чувственное пение венчает спектакль.

Такого рода музыкальные сюрпризы, этакие пуанты, прибереженные для финалов, вполне в духе Янковского. Но не только же ради ошеломляющего эффекта придумана вся это красота!.. Критик Евгений Авраменко в статье, опубликованной в блоге «ПТЖ», убедительно связывает заключительный образ невесты с темой, проходящей через весь спектакль: «Этот стилистический „спотык", возникающий при добавлении в ткань спектакля латиноамериканской песни, которая вдруг превращает нордическую по духу сивиллу чуть не в диву какого-то экзотического кабаре, достигает дивного эффекта. Мы на миг видим сивиллу, освещенную лунным светом, уже не как обделенную судьбой, несчастную, пострадавшую от своей искренней веры. Нет, эта служительница своего бога, должно быть, была счастлива, когда сообщалась с ним…». Такая трактовка выглядит возможной и даже вероятной.

Мне, впрочем, кажется, что тема служения сивиллы богу, напряженно драматические отношения пифии с внечеловеческой силой, вселяющейся в нее, ее особое положение среди людей, которые побаиваются и порой неприязненно сторонятся ее, — все это в большой мере метафора. В спектакле Янковского еще более, чем в романе Лагерквиста. Тут речь не столько о вере в бога, сколько о природе творчества. Вдохновение, осеняющее художника и нежданно покидающее, обманывающее его, отношения творца с его мучительным и драгоценным даром, источники творческой фантазии — вот что занимало писателя, и это же волнует авторов сценической «Сивиллы». Да, аскетичная режиссерская партитура и насыщенное актерское присутствие делают зримым невидимое, то есть — воплощают дух. Но ведь искусство тоже своего рода религия, и тут речь именно об искусстве. О том, какое редко встретишь в столь чистом виде.