«Игра в интроспекции, или Отрицание Казановы»
«Зеркало недели» №8 (383) 2-8 марта 2002 г.
Владимир Фоменко, Илья Хоменко
В Санкт-Петербурге этот спектакль имел благожелательную прессу. Москва как-то разом пригвоздила подобные проекты репликой известного критика, высмеявшего «сериальных» звезд, которые тащатся покорить сцену. (Хоть, вообще говоря, еще в середине прошлого века американский драматург и теоретик радиоискусства Норман Корвин обосновал привлечение талантливых артистов из «мыльных опер» в серьезные спектакли как прием, взаимообогощающий элитарную и массовую культуру.)
…Приезд Александра Лыкова (более известного как мент Казанова из «Улиц разбитых фонарей») не стал событием в скучноватой черниговской жизни. Крошечный зал молодежного театра, всего одно представление (которому предшествовал пробный прогон), отсутствие рекламы — все это свело количество зрителей к минимуму. Между тем, спектакль посмотреть стоило. (Хоть едва ли полуторачасовой поток речи, обращенной к публике, можно назвать зрелищем.)
Пьеса Клима «Я… Она… Не Я… и Я» обманчиво личностна и интерспективна. В сущности, она о том, что под маской, которая порой пристает к человеческому лицу, всегда тоже маска. Что любая попытка отделить «я» от «не я», личину от кожи, обречена, ибо неизбежно упирается в непонимание: а что же такое «я», чем оно отличается от «не я», где граница между образом и явлением? А ответ на вопрос, поставленный в античные времена, человечество еще не отыскало.
Вообразите себе философский трактат Льва Шестова, модифицированный в поток сознания, учебник по ролевой психологии, преобразованный в исповедальную форму, — и вы получите примерное (но вполне адекватное) представление о литературной манере Клима.
Вот с воплощением сходу разобраться не так уж просто. Вроде бы персонаж Лыкова списан с него самого, с натуры, с попытки смыть опостылевший сериальный грим — приведший к глубокому кризису самоидентификации.
«Когда-то я играл полицейского…» — скажет актер…
«Полицейского» — и зал проглотит наживку.
«…Мы с друзьями решили пошутить. Проверить документы у бомжа… Мы были уверены, что нас все знают. А он испугался… Стал просить нас и обещать, что больше не будет…
— Ты что, я же — Казанова, — сказал я ему…
— Да? А я тогда Дон Жуан, — ответил он» (да простит нас Клим, если перепутали что-то, цитируя его творение по памяти — Авт.)
И зал вздрогнул, поежился. Потому что тоже поверил. В бомжа. В нелепую выходку людей, переоценивших степень своей телевизионной известности. В то, что перед ними плетется не ткань художественной реальности, а дерюга настоящей некрасивой истории, о которой хочется забыть, да не удается. Поверить не артисту Лыкову, а человеку, желающему головой пробить стену неопределенности.
Но в конце Александр Лыков скажет — словно подпись поставит:
«Москва. Две тысячи. Клим».
И станет ясно: игра. Не было на крошечной сцене мятущегося индивидуума. А было представление питерского театра «Особняк» (проект Алексея Янковского, совет Татьяны Яковлевой, кто придумал и сшил артисту костюм, орнаментированный кирпичеобразной клеткой, а-ля каторжная стена — в программе не указано).
В общем, интересный проект. Прежде всего — как попытка поставить не просто спектакль, самодостаточное произведение, а вещь глубоко уходящую корнями в тот культурный контекст, который она отрицает. В памятный многим экранный образ честного мента (постепенно выродившийся из художественно достоверного персонажа в ходульную схему). Эдакий антипод телевизионной маски (кстати — и чисто стилистически: поток сознания, монолог не свойственен эстетике нынешнего игрового телекино, основанной на динамичном монтаже и коротких разговорных репликах). Так — отрицая и одновременно опираясь на присущие времени театрально-киношные штампы — писал Ионеско. Подобный опыт широко использовался авторами радиосети Си-Би-Эс в конце сороковых, но вспыхнувшие во времена макартизма репрессии против радиописателей США поставили крест на этой эпохе североамериканской драматургии.
К слову, наверное, единственным способом познакомить широкую аудиторию с новой ролью А.Лыкова как раз и могла бы стать радиозапись. Еще П. Антокольский писал о радиогеничности монолога, а с «потоком сознания», с исповедью на радиоволне связана целая традиция европейского вещания (отправной точкой стала знаменитая «Сестра Генриетта» Г. Кессера), названная в учебниках школой «драматургии чистого слова».
Вполне возможно, что тщательно срежиссированная, приспособленная к камерной и лаконичной специфике радио эфирная адаптация пьесы «Я… Она… Не я... И я» у многих людей изменила бы представление о творческом потенциале артиста и одновременно позволила бы продлить жизнь спектакля на долгие годы.
Но в разговоре с одним из авторов этой заметки А.Лыков сказал, что аудиоверсии пьесы Клима не существует (если не считать таковой технически непригодные к эфиру любительские пленки).
А жаль.
2002г.
«Зеркало недели» №8 (383) 2-8 марта 2002 г.
Владимир Фоменко, Илья Хоменко
В Санкт-Петербурге этот спектакль имел благожелательную прессу. Москва как-то разом пригвоздила подобные проекты репликой известного критика, высмеявшего «сериальных» звезд, которые тащатся покорить сцену. (Хоть, вообще говоря, еще в середине прошлого века американский драматург и теоретик радиоискусства Норман Корвин обосновал привлечение талантливых артистов из «мыльных опер» в серьезные спектакли как прием, взаимообогощающий элитарную и массовую культуру.)
…Приезд Александра Лыкова (более известного как мент Казанова из «Улиц разбитых фонарей») не стал событием в скучноватой черниговской жизни. Крошечный зал молодежного театра, всего одно представление (которому предшествовал пробный прогон), отсутствие рекламы — все это свело количество зрителей к минимуму. Между тем, спектакль посмотреть стоило. (Хоть едва ли полуторачасовой поток речи, обращенной к публике, можно назвать зрелищем.)
Пьеса Клима «Я… Она… Не Я… и Я» обманчиво личностна и интерспективна. В сущности, она о том, что под маской, которая порой пристает к человеческому лицу, всегда тоже маска. Что любая попытка отделить «я» от «не я», личину от кожи, обречена, ибо неизбежно упирается в непонимание: а что же такое «я», чем оно отличается от «не я», где граница между образом и явлением? А ответ на вопрос, поставленный в античные времена, человечество еще не отыскало.
Вообразите себе философский трактат Льва Шестова, модифицированный в поток сознания, учебник по ролевой психологии, преобразованный в исповедальную форму, — и вы получите примерное (но вполне адекватное) представление о литературной манере Клима.
Вот с воплощением сходу разобраться не так уж просто. Вроде бы персонаж Лыкова списан с него самого, с натуры, с попытки смыть опостылевший сериальный грим — приведший к глубокому кризису самоидентификации.
«Когда-то я играл полицейского…» — скажет актер…
«Полицейского» — и зал проглотит наживку.
«…Мы с друзьями решили пошутить. Проверить документы у бомжа… Мы были уверены, что нас все знают. А он испугался… Стал просить нас и обещать, что больше не будет…
— Ты что, я же — Казанова, — сказал я ему…
— Да? А я тогда Дон Жуан, — ответил он» (да простит нас Клим, если перепутали что-то, цитируя его творение по памяти — Авт.)
И зал вздрогнул, поежился. Потому что тоже поверил. В бомжа. В нелепую выходку людей, переоценивших степень своей телевизионной известности. В то, что перед ними плетется не ткань художественной реальности, а дерюга настоящей некрасивой истории, о которой хочется забыть, да не удается. Поверить не артисту Лыкову, а человеку, желающему головой пробить стену неопределенности.
Но в конце Александр Лыков скажет — словно подпись поставит:
«Москва. Две тысячи. Клим».
И станет ясно: игра. Не было на крошечной сцене мятущегося индивидуума. А было представление питерского театра «Особняк» (проект Алексея Янковского, совет Татьяны Яковлевой, кто придумал и сшил артисту костюм, орнаментированный кирпичеобразной клеткой, а-ля каторжная стена — в программе не указано).
В общем, интересный проект. Прежде всего — как попытка поставить не просто спектакль, самодостаточное произведение, а вещь глубоко уходящую корнями в тот культурный контекст, который она отрицает. В памятный многим экранный образ честного мента (постепенно выродившийся из художественно достоверного персонажа в ходульную схему). Эдакий антипод телевизионной маски (кстати — и чисто стилистически: поток сознания, монолог не свойственен эстетике нынешнего игрового телекино, основанной на динамичном монтаже и коротких разговорных репликах). Так — отрицая и одновременно опираясь на присущие времени театрально-киношные штампы — писал Ионеско. Подобный опыт широко использовался авторами радиосети Си-Би-Эс в конце сороковых, но вспыхнувшие во времена макартизма репрессии против радиописателей США поставили крест на этой эпохе североамериканской драматургии.
К слову, наверное, единственным способом познакомить широкую аудиторию с новой ролью А.Лыкова как раз и могла бы стать радиозапись. Еще П. Антокольский писал о радиогеничности монолога, а с «потоком сознания», с исповедью на радиоволне связана целая традиция европейского вещания (отправной точкой стала знаменитая «Сестра Генриетта» Г. Кессера), названная в учебниках школой «драматургии чистого слова».
Вполне возможно, что тщательно срежиссированная, приспособленная к камерной и лаконичной специфике радио эфирная адаптация пьесы «Я… Она… Не я... И я» у многих людей изменила бы представление о творческом потенциале артиста и одновременно позволила бы продлить жизнь спектакля на долгие годы.
Но в разговоре с одним из авторов этой заметки А.Лыков сказал, что аудиоверсии пьесы Клима не существует (если не считать таковой технически непригодные к эфиру любительские пленки).
А жаль.
2002г.