Если говорить о спектакле, то финальное видение общего, возникающее буквально на последних минутах, можно определить в одном предложении: разговор души, прощающейся с телом. Только мы с начала это, конечно, не понимаем. Когда она говорит о том, что все вокруг в цветах (и дальше о том, что ее мать любила цветы), мы не понимаем еще, что это цветы, расставленные в комнате вокруг тела. Вернее вокруг гроба, в котором лежит тело, с которым как бы прощается эта душа, никак не решающаяся отлететь, уйти, расстаться (с этим телом, миром, жизнью). Душа, страшащаяся того, что должно наступить и никак не желающая уходить, цепляющаяся за возможность побыть еще немного – за нас, тех кому ей ну просто необходимо вот все это вот рассказать (что именно – не важно, важно чтобы еще) .
Финальный образ – падающее к ногам актрисы роскошное белое бальное платье, так и остающееся лежать перед нами в круге света, в то время как сама она отступает в темноту и растворяется в ней. При этом кто такая эта «сама она» (наконец-то сбросившая с себя тот образ, в котором всю дорогу пребывала): душа распростившаяся с телом, актриса сыгравшая роль, героиня романа, покинувшая пределы текста – так до конца и остается непонятным. И, собственно говоря, в этой неясности, размытости границ между всеми этими воображаемыми героинями во многом и заключено содержание.
Вопрос, который постоянно возникает, и постоянно снимается: кто перед нами? (кто перед нами в финале и в то же время в каждый отдельный момент действия, кто произносит те слова, которые мы слышим). Сначала – совсем не понятно, но в то же время, очевидно, что это некий вполне традиционный персонаж. Некто. Женщина, начинающая рассказывать о себе, своем детстве, матери. Говорящая сбивчиво, перескакивающая с одного на другое, чем-то взволнованная, но не желающая говорить о том, чем.
Затем вдруг в речи этого персонажа начинают проскальзывать обращения в зрительный зал с пояснениями, что говорит в этот момент именно она, актриса, играющая сейчас перед нами некую роль. Именно ей принадлежат какие-то размышления о сути актерской игры, о театре. Причем в то же самое время становится понятно, что эта актриса (которая говорит) и та актриса (которая в этот момент находится перед нами) – не один и тот же человек. Что опыт той (говорящей, не молодой, сыгравшей многие роли, прожившей жизнь) и опыт этой (совсем юной, только в жизнь входящей) не равен. Хотя на самом деле может так быть, что эта юная (играющая ту, опытную) на самом деле и есть та, только в юности, в воспоминании, в возвращении в себя, какой-я-себя-продолжаю-видеть.
И то же самое с героинями. Когда вдруг выясняется, что героиня пьесы это Настасья Филипповна – героиня романа Достоевского, но при этом одновременно и некая другая, отличная о той, «настоящая» (не прообраз, не прототип, а именно настоящая, та, которую тот автор – автор романа - так до конца не смог ни понять, ни изобразить), и эта другая начинает вдруг с той (которая и существует то лишь в нашем восприятии, нашем воспоминании о романе) – начинает вдруг спорить, всё не то чтобы как-то вообще окончательно запутывается, скорее наоборот – начинает восприниматься в неком нерасторжимом единстве. Кто именно говорит об этом? Кто кому возражает? Кто именно и что вспоминает. Чей именно сон пересказывает нам (и кто именно)? В спектакле (так же как, вероятно, и в пьесе) наступает некий момент, когда это "я" говорящего уже принципиально неопределимо. Когда звучащий голос звучит изниоткуда, и я это все они (так же как и все мы). Собственно этот момент (в том случае, если он достигается в конкретном представлении) и есть главное.
Здесь, наверное, для того, чтобы было понятно откуда все это вообще взялось, надо сказать, что сама эта пьеса была в свое время написана Климом, если можно так выразиться, по заказу. Т.е. сначала Клим написал на Лыкова «Я, она, не я и я» - пьесу, в которой он впервые опробовал этот метод буквального совмещения разнообразных я: я- персонаж книги, по которой написана пьеса , я – персонаж этой пьесы, я – актер, играющий этого персонажа, я собственно – Лыков (т.е. в буквальном смысле конкретный человек, предстающей сейчас в роли актера, играющего актера-персонажа пьесы, играющего персонажа, являющегося одновременно и персонажем романа). В этом блуждании от я к я и заключался собственно «путь» (путь к себе – о котором как бы и говорилось в романе-пьесе-спектакле). Только для Клима, путь этот представлялся неким (как это было и в его собственной режиссуре) – лабиринтом, который должен пройти актер (и провести по нему зрителя, как сталкер). Янковский же (как я уже однажды говорил об этом) натянул над этим лабиринтом канат и пустил по нему актера: дойдет не дойдет.
Парадокс здесь в том, что сам этот канат это и есть на самом деле – текст. И именно по тексту (но в то же самое время и над ним) и должен пройти актер. Не на шаг не отклоняясь ни влево, ни вправо.
Так вот, возвращаясь к спектаклю (или, вернее, пока к пьесе): пьеса, которая изначально была написана на Таню Кузнецову (как женский вариант «Я, она»), имела по сравнению со своим «прототипом» одно важное отличие. "Главный текст" – основа – внутри нее удваивался еще раз. Т.е. текст романа Достоевского оказывался соотнесен с библейским текстом, к которому («в результате», «как оказалось») все и восходит. Причем этот библейский текст так же удваивался, распадаясь на ветхо-заветный и ново-. ( в ветхозаветном тексте, Настасья Филлиповна оказывалась как бы напрямую соотнесенной с Агарью, у которой с Авраамом разница в годах, примерна такая же как у нее с Тоцким). И это соотнесение с текстом "более глубокого уровня" разом как бы размыкало саму иерархическую структуру текста пьесы-источника. Потому что библейский текст представлялся здесь в качестве некоего архетипа, с которым на равных соотносятся любые герои - и героиня Достоевского и актриса ее играющая, и собственно актриса, играющая эту актрису.
Когда в 2014 году Янковский выпустил поставленную по этой пьесе «Идущую за предел» (с Леной Спириной), именно эта центральная часть, связанная с библейским пластом в том спектакле вдруг оказалась опущенной (т.е. буквально - выброшенной из спектакля). Отчего он (спектакль, сам по себе довольно симпатичный) терял некую очень существенную часть своего как бы так и недопроявившегося смысла. Тут мне, конечно, не очень хочется влезать в отношения между актерами и режиссером, но единственное, что мне известно точно, это то, что для Янковского эта незавершенность ощущалась именно как незавершенность, настаивающая на продолжении работы. Поэтому, когда Спирина отказалась играть текст Клима целиком, он, в свою очередь, сказал, что он «в любом случае спектакль доделает». Что , собственно он и сделал в 2017 году, поставив со Свешниковой «Нежный возраст» - как бы тот же самый спектакль, но с другой актрисой и с полным объемом текста. (И здесь, как мне кажется, именно этот полный объем и придает – на самом деле – всему этому проекту некую финальную завершенность).
Что, на самом деле, означает этот проход по канату? Т.е. вот именно само это основное в спектакле «неразличение» - движение над, через, сквозь – вне соединения с кем-то из говорящих, вне всех этих перебивающих друг друга я, на мгновение проявляющихся и тут же исчезающих?
У Кортасара есть рассказ под названием «Все огни – огонь». В детстве , я помню (прочел я его классе в 8-м) произведший на меня невероятное впечатление даже не столько своим содержанием, сколько самим этим - задающим особую перспективу взгляда на мир – названием. Уже намного позже я понял, что сама эта метафора была Кортасаром не выдумана, что она в своей основе восходит к стоикам (и дальше к Гераклиту, мистериям, практике жертвенных очищений, трем огням прото-индоевропейской ведической традиции, о которой писал Надь) и что речь вообще идет по всей видимости не о метафоре, а о реальном видении, всматривании в собственную первооснову (Платон в Протагоре говорит о том, что душа это и есть тот огонь, который украл Прометей. И после смерти этот огонь очищается, соединяясь с другими огнями). Собственно это финальное соединение в общем мировом огне, утрата собственных границ, выход за пределы своего я – это и есть то состояние, о котором говорят все мистики всех без исключения «религиозных направлений».
Каждый отдельный человек лишь костер. Но смысл костра не в том, что именно в нем сгорает, а в самом огне
Когда Клим говорит о том, что театр для него «это место, в котором я несколько раз осознавал, что меня – нет. […] Т. е. я есть, но во всем.». Когда он говорит о собственном понимании васильевского разделения на персону и персонажа: «Персона… [есть] нечто помещенное в меня Богом. Оно одинаково во всех […] Крег называл это Божественной марионеткой. […] Я называю – Пуруша» . И дальше практически без перехода, что «театр существует по одной простой причине — мы все одинаковые». Это – об этом. Вопрос лишь в том, как именно это видение театра и человека реализуется.
Метод, применяемый Янковским к драматургии Клима, я называю методом простых арифметических действий. Которых, как известно два: сложение и вычитание. Причем всегда применяются оба (но только одно неким явным способом, внешним, второе же – внутренним, неявным, но без него, первое было бы недействительным).
Что я имею в виду? как обычно – ничего сложного. Вот, если мы посмотрим на наш спектакль: внешне он сделан как раз методом сложения. Обо всех его многочисленных героинях мы можем сказать «и она тоже». Т.е. я это и Настасья Филипповна, и актриса ее играющая, и актриса, играющая эту актрису. Все они складываются, образуя некую единую над-человеческую сущность. Некое я, которое в какой-то момент включает и нас, сидящих в зрительном зале. Но в то же время внутренне это сложение становится возможным лишь потому, что на самом деле актриса произносящая текст ни с кем не суммируется. Не складывается.
Я актрисы всегда на самом деле отделено от любого я (в том числе и ее собственного) и именно эта дистанция – незалипание, несоединение дают возможность неразличения. Отождествления практически буквального. Т.е. перехода на уровень на котором вопрос «кто говорит» оказывается вообще нерелевантным происходящему.
То же самое и наоборот.
В качестве обратного примера можно привести Злой спектакль Тани Бондаревой (по пьесе Клима так же входящей в цикл по Идиоту) или одну из последних лешиных работ - «Дао» с Галой Самойловой (спектакль, шедший некоторое время на малой сцене александринки и на самом деле представляющий лишь первую часть пьесы Клима «Дао де дзин»
Здесь внешнее – т.е. отрицание – так же вполне буквально. Пьеса начинается с того, что автор пьесы, т.е. сам Клим, как-то вечером, спасаясь от дождя заходит в книжный магазин и натыкается на полке на текст трактата Лао Дзы, вернее начинается она чуть раньше с некоторых довольно абстрактных размышлений о театре некоторого довольно абстрактного же актера, затем возникает автор пьесы, автор трактата, герой трактата, настоящий герой трактата и все они на самом буквальном и примитивном уровне – не она. Т.е. когда Гала говорит за Клима «я» (я подумал, мне стало ясно) она просто говорит за него, она – не он. То же самое с актером (не превращающемся в актрису), с правителем, с мудрецом. Все они как бы один за другим вычитаются, оставляя на месте говорящего абсолютное ничто. Ноль. Пустоту. Но именно в момент этого вычитание и возникает сложение. Т.е. я Галлы, я зрителей, я героев текста, я автора пьесы, автора трактата и еще бог знает кого, вдруг необъяснимым образом объединяются в некоторое общее я, к которому все это имеет самое непосредственное отношение
«Управлять большим царством, - говорит Гала, цитируя автора Дао де дзина, - все равно что варить мелкую рыбу». И тут же добавляет, уже от лица автора пьесы, читающего сегодня эти слова:
это «варить мелкую рыбу»…
Собственно, что нам всем до того как управлять большим царством?
Но есть ведь и обратная, теневая сторона…
Или вопрос: «кто ты?».
«Где ты?».
И «если ты живешь в большом царстве, то ведь это тебя будут варить как мелкую рыбу»?
Эта неожиданная смена оптики, в которой кажущиеся абстрактными размышления древнекитайского мудреца относительно управления древнекитайским княжеством вдруг превращаются во вполне конкретные, обращенные непосредственно к сидящему в зале зрителю прозрения, конечно, заложена в пьесе, но именно в спектакле она реализуется. И реализуется именно через это последовательное вычитание, оборачивающееся сложением.
Впрочем, в данном случае, возможно, говоря о спектаклях Янковского по текстам Клима, говорить вообще нужно не об арифметике, а о богословии. О двух типах познания Бога - катафатическом (утверждающем), заключающемся в последовательном утверждении (Бог есть любовь, свет, истина и т.п.) - и апофатическом (отрицающем) – заключающийся в столь же последовательном отрицании всех возможных определений Бога, как априорно несоразмерных ему.
Как сказала мне когда-то Вера Богородская (проработавшая с Климом в подвале все годы вплоть до его закрытия):
«У Клима ведь, чтоб он ни делал, все время получалось одно и то же: вот - человек, вот - чисто поле, а вот здесь – Господь Бог. А все остальное, только повод, чтобы к нему выйти».
По большому счету, про Янковского, мне кажется, можно сказать то же самое. Разве что выглядит у него все это не столь вызывающе, и спрятано чуть поглубже. Да на первом плане обычно пьеса, причем поставленная «как оно есть». Ну, просто, чтобы, если вдруг что, так "вопросы к автору. Я то здесь причем?".
https://vk.com/nezniyvozrast?w=wall-142712356_46