Казалось бы, что современному человеку до судьбы пифии Дельфийского оракула, жившей пару тысяч лет назад и не сделавшей ни одного исторически значимого предсказания? Но лауреат Нобелевской премии по литературе Пер Лагерквист думал иначе. Кто, как не пифия, может раскрыть всю многогранность отношений Человека с Богом, а в более широком смысле — Художника со своим Даром? Поэтому именно сивилла стала главной героиней одноимённого романа. У Лагерквиста, правда, есть еще библейский Агасфер, к которому обращена исповедальная речь. Однако режиссёр Алексей Янковский, воплощая роман на сцене театра "Особняк", предпочитает оставить сивиллу в одиночестве, сделав единственным её собеседником зрителя.
Янковский, несмотря на десятки работ в разных театрах, известен зрителю во многом благодаря моноспектаклям, поставленным с известной актрисой Татьяной Бондаревой, и "Сивиллу" можно в какой-то степени рассматривать как ещё одно проявление сформировавшейся режиссёрской традиции. В спектакле вновь уделено огромное внимание свету, который буквально творит чудеса, превращая актрису то в старуху, рассказывающую нам о своей молодости, то в юную девушку, с которой происходит всё то, о чём мы слышим. Как и в прежних работах режиссёра, почти всё время рассказ сопровождается музыкой, то спокойной, то наоборот, повышающей темп повествования, иногда, кажется, даже затеняющей собой монолог, то и вовсе спонтанно замолкающей, однако безупречно помогающей связать сюжетные линии в единую ткань спектакля. Есть в постановке и привычный минимализм декораций и костюмов: актриса переодевается только перед финалом, а на сцене её сопровождают лишь стул и бледная лампочка без абажура. Весь психологизм сюжета вновь раскрывается перед зрителем исключительно посредством живого слова (как же это всё-таки смело в эпоху гротеска и бурлеска!)
Только слово здесь уже своё, особенное. Кристине Скварек, играющей сивиллу, совершенно не присуща, например, характерная Бондаревой претенциозность. Повествование большую часть спектакля ведётся спокойным, ровным, почти монотонным голосом. Однако в ключевых эпизодах интонация меняется: в сцене прощания с умирающей матерью актриса переходит на горькие и скорбные полутона, в эпизодах связи с божеством посредством одурманивающих испарений — на что-то, близкое к речитативу, а при обнаружении пропажи сына в её речи появляются истеричные, отчаянные ноты, да и сама речь становится похожей на монолог безумца. Все эти краски, осторожно и органично встроенные в нить повествования, с головой погружают зрителя в происходящее на все два с половиной часа спектакля. Актриса активно дополняет рассказ пластикой рук: почти всё время они подняты, то вместе, то по одной, и вычерчивают в темноте замысловатые фигуры, как будто напоминающие двусмысленные и несвязные пророчества пифий. Почти всё время взгляд рассказчицы не обращён на собеседника-зрителя (лишь в конце она как будто замечает его и бросает фразу "С какой стати я рассказываю всё это чужим людям?"), а устремлён в неведомую даль: то ли к местам детства, к долине и источнику, то ли ввысь, где, быть может, обитает её Бог.
Мысль о трудности и двусмысленности служения постигает героиню спектакля ещё до того, как она становится пифией: слишком силён был контраст между светлым храмом, куда стекались отовсюду пилигримы, и мрачным подземельем с испарениями и ядовитыми змеями, где ей предстояло пророчить. Тем не менее, искренняя и жертвенная любовь к Богу убеждает её не сходить с выбранного пути и прослужить пифией много лет, гораздо дольше, чем это делали её предшественницы, и покинуть храм лишь тогда, когда сам Бог её прогнал её оттуда, вынудив забеременеть во время процесса экстатической связи.
Служа Богу, сивилла чувствует себя лишней в мире людей. Простые дельфийцы даже не подходят к ней. Жрецы в храме воспринимают лишь как средство связи с высшей силой, которое доносит звуки, но не наделяет их смыслом (это делают они сами). Старуха, которая присматривает за её жилищем, сеет лишь злобу и недоверие к окружающему миру. Даже общение с матерью чем дальше, тем больше становится пустым и неискренним, а на смертном одре мать едва узнаёт дочь в одеянии невесты — слишком неестественным и далёким от привычной ей жизни кажется наряд дочери. Лишь старичок, который убирается в пещере, относится к пифии по-человечески, поддерживает её, сострадает ей. Только он — такой же слуга Бога, как и она сама. Он не из мира, отвергнувшего и позже проклявшего её.
Хотя нет, был один земной человек, который на время сделал её счастливой. Уже в возрасте далеко за тридцать она встретила у источника однорукого мужчину, который вернулся с войны в родные края. Между ними вспыхнула обычная, человеческая, земная страсть. По собственному признанию, она любила его даже слишком сильно, любила отчаянно, словно восставая в этой любви перед божеством. Но, согласно Марине Цветаевой, "Боги мстят своим подобиям". Так вышло и здесь: сначала неведомая сила загнала возлюбленного в подземелье, где он увидел ужасное состояние пифии под действием одурманивающих паров и понял, что никогда больше не сможет любить её, а потом он и вовсе погиб в реке с лавровой ветвью в руке — ветвью дерева Аполлона, которое никогда не росло в тех краях. Да и сама Сивилла вскоре была наказана беременностью слабоумным сыном, а также последующим изгнанием из храма и отшельнической жизнью среди коз. Бог, которому было доступно всё, кроме человеческого счастья, не простил этого счастья своей земной невесте.
Оставил ли Бог пифию после изгнания? Нет… И в грозе, впервые за долгое время пришедшей именно в день родов, и в козах, которые отвели её в пещеру и зализали рану, и в облике сына она видит его волю. Его непоколебимую волю.
Будет, однако, огромным заблуждением увидеть в спектакле антирелигиозный посыл о несправедливости Бога к тому, кто ему служит. Здесь нет ничего в стиле есенинского "Стыдно мне, что я в Бога верил, горько мне, что не верю теперь". Просто мы склонны называть Богом большее, чем он сам. Так поступал Александр Блок в конце своей знаменитой поэмы, так действует и Лагерквист. За взаимоотношением жрицы и того, кому она служит, раскрывается связь Художника и Дара, которым он наделён. Это рассказ об одновременно счастливой и горькой доле призванного быть устами высшей силы, это рассказ о его вдохновении и о мучительной и неминуемой расплате за собственную избранность, обрекающую на одиночество. Именно поэтому Кристина Скварек так и остаётся на сцене одна, вне зависимости от того, про какой эпизод жизни её сивиллы идёт речь.
...Обнаружив, что Бог забрал сына к себе, в последний раз показав свою безграничную власть над её судьбой, героиня спектакля внезапно начинает петь. Звучит "Alfonsina y el mar". Возможно, слова песни посвящены ушедшему на небо сыну, однако кажется, что сивилла поёт о собственном уходе. Альфонсина ушла вместе со своим одиночеством в море, отправившись искать новые стихи, тогда как героиня спектакля ушла к своему Богу, обретя полную гармонию с ним в ином мире и сделав тем самым то, что у неё так и не вышло до последних дней на земле.
Или почему ещё Кристина Скварек в середине песни внезапно растворяется в темноте, уступая звучание фонограмме, а потом возвращается уже в торжественном одеянии жрицы, в платье невесты Бога, а лицо её при этом выражает покой и безмятежность? Не потому ли, что теперь она играет уже неземную сивиллу?
Тают аплодисменты, гаснет лунный свет абажура. Каждый из нас выходит из зала в тёмную петербургскую ночь, в которой нет решительно никакого священнодействия, обречённый вечно служить своему Божеству, которое есть и бессмысленность, и смысл,— любить его и невыразимо от него страдать.
https://vk.com/wall-170960085_52